www.gurchenko.ru

Ирина   Чичикова, журнал «Пассаж», Одесса, 2000 г.

 

— Людмила Марковна, Ваши автобиографические книги свидетельствуют о том, что в детстве; Вы полу­чили огромный заряд любви. С одной стороны, это за­мечательно, а с другой...

—  ...увы, трагично. Мой отец, Марк Гаврилович, дал мне столько нежности и вселил такую веру и себя, что я и сегодня, выходя на сцену, думаю: «Ну, вот, сейчас бы ты был мною доволен». С детства я слышала, как он го­ворил маме: «Знаешь, Леля, моя дочурка у обязатель­ном порядке будеть актрисой, это как закон, и ее увесь мир будеть знать, а женихи усе окна повыбивають». Же­нихи, правда, появились лишь после «Карнавальной но­чи», и пана удовлетворенно повторял: «Весь мир пока не знаеть, по одна шестая часть земного шара — знаеть».

—   «Карнавальная ночь» полностью изменила Ва­шу жизнь.

—  Да, когда я оказалась на гребне волны, то вдруг увидела, как люди могут измениться, и как это страшно. Со мной же не хотели общаться, чуть ли не убегали, пись­ма Леночке Крыловой, которую я сыграла, — по 300-400 в день — валялись по всему общежитию, все вещи были разорваны на клочки и разнесены. Успех, скажу вам, — страшная штука, это немедленная изоляция, я-то оста­лась прежней, но все вокруг меня изменилось. Такое кру­шение иллюзий. Ведь мы же толком ничего не знали об этой профессии, нам говорили: «Все прекрасно — цветы, аплодисменты». Никто же не сказал, что есть безработи­ца, безденежье, что можно, как я, чуть ли не десять лет не сниматься, что можно оказаться у позорного столба. А ведь с этого как раз и нужно было начинать. И если го­тов все это выносить, тогда иди в артисты.

—  Вы хотите сказать, что если бы знали об «из­держках профессии», то занялись бы чем-то другим?

—  Если бы у меня был выбор, то, конечно, но его у меня не было. Посмотрите на меня, разве я могу быть кем-то другим? Да я бездарна, как пробка. Век что-то открывают, занимаются бизнесом, а л сижу и думаю: «Какая же и несчастная, ничего в этом не смыслю».

—  Л вообще, как Вы, человек с сильным характе­ром, избрали профессию, где  Вам  всегда уготована роль ведомой, где изначально предопределено подчи­нение режиссеру?

—  Я никогда не подчинялась. Как только чувство­вала давление, сразу уходила: из группы, из семьи, ил коллектива. Я вообще ненавижу коллективы, это всегда насилие. Остановить и подчинить меня может только талантливый человек, за ним пойду куда угод­но. Меня всегда интересовала высокая планка.

—  Вы не любите коллективы, но это обрекает на определенное одиночество?

—  Актер — это всегда пустыня. Если он не оди­нок — он не актер. А так, чтобы семья, трое детей, при­бежать в театр, отыграть и домой, варить варенье — не получается. Никто тебе как актеру не поверит, надо выкладываться, оставлять часть себя на сцене.

—  Наверное, сегодня Вы анализируете, что в тс 10 лет безработицы Вас все-таки спасло?

—  Публика. Не столичная. Москва меня отвергла, но я выступала в столовых, шахтах, тюрьмах, мне было все равно где, главное — отдавать то, что бурлило во мне, мучило. Ни в каких пьянках я забыться не могла, потому что это вообще не мое, я и курить-то не умею. Еще, когда было плохо, я почему-то ходила по антикварным магази­нам. Помню, купила жирандоль, вазочку из зеленого тя­желого стекла, тогда она какие-то копейки стоила. В эту вазочку поставила розовую гвоздику. Утром солнце за­ливает комнату. Я просыпаюсь. Ролей нет, денег нет, ни­чего нет, но зато в солнечных лучах блестит зеленое стекло и пламенеет гвоздика. Вот так и выживала. Я сей­час скажу то, чего никогда не говорила. Когда Трегубович после многолетнего простоя утвердил меня на роль ди­ректора текстильной фабрики, утвердил, хотя весь худ­совет «Ленфильма» был против, каждый объект отсматривали, и я знала, что в любой момент могу быть снята с роли, причем, причиной может стать что угодно, вплоть до того, что я 7 месяцев не платила профсоюзные взносы. Так вот, я тогда твердо решила: «Если провалюсь, то не буду жить». Потому что терпеть сил не было, это был фи­ниш внутренних резервов: веры, надежды. Всего.

—  Хотя публика и спасла Вас, Вы навсегда стали закрытым, настороженным человеком...

—  Если кы спросите сейчас, кого я боюсь больше всего, то я отвечу — людей. Однако, если человек та­лантлив, то он лишен зависти, у него своего полно, он

полнокровен, самодостаточен, доброжелателен. Обща­ясь с такими людьми, я получаю удовольствие.

—  Вы говорили о высокой планке, но неудач в ак­терской профессии никак не избежать.

—  Их было немало. Может быть, потому, что долго не играла, и во мне угнездился этот страх — быть не­востребованной, но я бралась за все. И иногда, особенно после  перестройки,  снималась  в таком  дерьме,  что в один прекрасный день сказала себе: «Стоп».

—  И ушли в театр?

—  А попробуйте сегодня реализовать себя в кино. Ну вот, я снялась в «Старых клячах* Рязанова, потому что просто обязана была это сделать. Я у него начинала совсем молодой, потом зрелость — «Вокзал для двоих» и вот — «Клячи».

—  В общем-то, Вы сознательно шли па неудачу. Фильм-то не получился?

—  Нет, здесь я поспорю, это нужный фильм. Он о том, что волнует людей. Эльдар такие вещи нюхом чует. На съемочной площадке он был великолепен: 73 года, а какая память, какой ум, он все дубли помнил. Просто разве можно снять двухсерийный фильм за 700 тысяч?

—  Но, по-моему, причины неудачи Рязанова коре­нятся в том, что он не воспринимает эту жизнь.

—  Он воспринимает ее правильно. Если б вы знали, какие унижения он испытал, собирая деньги на «Тихие омуты». Какие унижения! Прожить всю жизнь в кино, все ему отдать, и остаться ни с чем. Какие там «звез­ды»? Звезда — это недосягаемость, материальная бала: хочу, сама сценарий пишу, хочу, сама музыку пишу, а подайте-ка мне лучшего режиссера. А мы, как боби­ки: возьмите, возьмите. Правда, я так не делаю.

—  А есть еще надежда создать в кино что-то мощ­ное, ну вроде «20 дней без войны» Германа?

- - О, то были особые съемки. 30-градусный мороз, мы жили в вагончике, не евши, не мывшись, тут любой актером станет. А что до вашего вопроса, особых на­дежд не питаю. Нет тех режиссеров, да и потом я, не­смотря на то, что прекрасно выгляжу (ослепительно улыбается), нахожусь в возрастном периоде, когда хо­роших ролей не предлагают. Клянусь вам, получаю не сценарии, а какое-то эротическое сранье. И, признать­ся, я сегодня даже не мечтаю ни у кого сняться. В об­щем, печально я гляжу на ваше поколение. Хотя, вот мой партнер но мюзиклу «Бюро счастья» Николай Фо­менко заставляет надеяться, что что-то еще может произойти. Это актер мирового класса, человек удиви­тельный: умный, ироничный, такой себе Оста и Бендер наших дней. Когда я за ним наблюдаю, то, пожалуй, на­чинаю во что-то верить.

—  Меня напугали  Ваша  фраза  о нежелании  ни у кого сняться, а братья Михалковы, ведь когда-то Вы успешно работали с ними?

—  Они пошли другим путем, западных артистов теперь снимают.

—  Обидно?

—  Нот, я так их люблю, так им благодарна. Вообще, слово «благодарность» для меня сегодня одно из глав­ных, умение помнить добро — это почти дар. Михалко­вы дали мне очень много, они первые после папы, кто снова внушил мне уверенность и себе. Андреи заставил меня написать книгу, а я в жизни и письма приличного не написала, все- сочинения списывала, так как имела свое; мнение, а оно никому но нужно было.

—  Никита Михалков работал с Вами и как режис­сер, и как актер.,.

—  О, он очень сильный актер. Он и физически силь­ный, большой, мощный, умный. Мы встретились на «Сибириаде», я была после болезни, с палкой (Олег Попов на съемках «Мамы» сломал мне ногу). Чувствовала себя рядом с ним слабой, разбитой, но Андрон сказал: «Да­вай, родная, задави его, ты же — актриса». Ну, я и дала.

—  А Вам интересно, когда с партнером в кадре идет борьба?

—  Да, только так, только поединок. Иначе я его съем и кости выплюну, как это проделывает со всеми Никита. Он же, как удав, посмотришь в глаза — и все, пропал. Но я-то — Скорпион, я сдачи дать могу.

—  Ну хорошо, а хотя бы любопытство к молодым режиссерам Вы испытываете?

—  Смотрю иногда. Например, «Маленькую Веру» Пичула, что-то в этом было. Но это фильм о прошлом, о том, что так жить нельзя. Хорошо, а как надо?

—  Я не имела в виду Пичула...

—  А что, Тодоровского-младшего? Что ж. замеча­тельно, профессионально, но меня это не трогает. Ведь что такое настоящий фильм? Это, когда я хочу жить. стать другой, возбуждена, всех люблю, готова обнять

мир. А здесь я остаюсь совершенно спокойной. Навер­ное, дело в том, что все молодые режиссеры выросли на западном кино. Посмотрите любой старый фильм, ну, хотя бы «Войну и мир». Ведь это вообще другая приро­да, пусть русско-советская, но своя, как песни о войне, нигде же ничего подобного нет. А мы все хотим сделать монтаж, как у Боба Фосса. Зачем? Боб Фосс — это Боб Фосс, делай свое. Параджанов — это свое, Довженко, Чухрай и Рязанов — свое, вот такой нескладный, как наша жизнь, с удачами, неудачами. И Данелия — свое, без Запада, потому на Западе оно имеет успех.

—  Вы влюбляетесь в своих партнеров по сцене?

—  Обязательно. Вот мы с Тарандой играли и испы­тывали друг к другу такую нежность, словно были вме­сте всю жизнь, и я с содроганием думала — вот закон­чится спектакль, и мы расстанемся, это ужасно. Закан­чивался, расставались и... ничего.

—  А нужно ли Вам так же любить режиссера?

— Несмотря на слухи, физической любви у меня не было ни с одним режиссером. Я должна его уважать, оставаться для него загадкой. Он должен быть желан­ным, но недосягаемым. Дистанция в нашей профес­сии — это великая вещь. Колю Фоменко обожаю, если б была моложе, наверное, влюбилась бы, но я никогда не стану фамильярно похлопывать его по плечу.

—  И а Ваших книг я вынесла впечатление, что всю жизнь Вы ищете человека, подобного Вашему отцу?

—  Да.

—  И чем увенчались эти поиски?

—  Поисками. Странно, что вы спросили, я как раз сегодня об этом думала. Уважаю Лару Голубкину за то, что после смерти Андрея Миронова она осталась верна ему. В моей жизни не встречался человек, внушающий подобные чувства. Все не то.                                        

 

Редакция благодарит за содействие в подготовке материала Яна Юсима