Меня привезли в нашу маленькую комнатку в
большом доме по Мордвиновскому переулку, № 17. С этой комнатой у меня связаны самые светлые и прекрасные воспоминания в жизни.
Комната была подвальной, с одним окном. Я видела
в окно только ноги прохожих. Мне было интересно определять по обуви и юбкам своих соседей. Прямо под окном стоял стол.
Слева — буфет. В буфете на верхней
полке в вазе постоянно лежали конфеты.
Я их получала за свои «выступления».
А выступала я перед
всеми, кто попадал к нам в дом. Папа тут же усаживал гостя.
— Ну куда, куда ты
бежишь? Ну чиво? Сядь, передохни! Галава ты... Усех дел не переделаишь. Щас тибе моя дочурка концертик устругнеть.
И начиналось! Папа
ставил стул посередине комнаты, я быстро вскарабкивалась на него, руки назад,
глаза широко открыты, улыбка самая веселая. Я все делала так, как учил меня лапа: «Дочурка, глаза
распрастри ширей, весело влыбайсь и дуй свое!» Начинала я со стихотворения:
Жук-рогач, жук-рогач — Самый первый силач; У него, у жука, На головушке — рога!
При этих словах
полагалось приставить к вискам два указательных пальца.
Гость вежливо
улыбался: «Очень мило, очень мило», — и собирался уходить. «Куда ты? Не-е, брат, ще
тока начало! Давай, дочурчинка,
песенку з чечеточкую!» Это означало, что в конце песни, какой бы она ни была,
надо дать «кусок» чечетки. Я хлопала себя
почти одновременно по груди, коленям и, выбросив ногу вперед, а руки в стороны, громко выкрикивала: «Х-х-ха!!».
Эх, Андрюша, нам ли быть в печали, Возьми гармонь, играй
на все лады, Так играй, чтоб горы заплясали, Чтоб зашумели зеленые
сады!
Папа на баяне — «тари-дари, дари-дам!»
И я свое — «х-х-ха!»
После этого гость
обязательно смеялся. Больше всех радовался и подыгрывал мне папа: «Не,
актрисую будить, точно. Ето як закон! Усе песни на лету береть, як зверь. Ну, вокурат
актриса!»
Кто бы к нам ни
приходил, начиналось так: «Ну, девки, давай скорее на стол, человек у гостях. Лялюша!
Давай шевслися чуковней! Штоб усе було як на Первое мая!»
У нас в доме все
праздники были как Первое мая. Для меня праздник Первое мая был самым веселым.
Папа шел на демонстрации впереди колонны с баяном, весь в белом, брезентовые туфли начищались
мелом. Мама, в белой юбке, в белой майке и в белом берете, дирижировала хором. Пели
все! И я не помню грустных людей, грустных лиц до войны. Я не помню ни одного немолодого лица. Как
будто до войны все были молодыми. Молодой папа, молодая мама, молодые все! И я с
ними — счастливая, радостная и, как мне внушил мой папа, «совершенно исключительная».