Старые стены Теперь можно признаться, что приглашение Людмилы Гурченко на глазную роль в картине «Старые стены» было встречено на студии с осторожностью, чтобы не сказать с недоверием. Да и сама актриса, как выяснилось, не без робости принималась за первую в ее жизни «возрастную» роль. Ладно бы еще «возрастную» — за роль, не имевшую ничего общего с признанным ее амплуа.
Сорокапятилетняя женщина, директор фабрики, мать взрослой дочери, твердый характер, несколько догматический склад мышления, женщина в официальном жакете, с кожаной папкой в руке — и Людмила Гурченко, с ног до головы артистка, звезда кино и эстрады, «девушка с гитарой», пленительный музыкальный, комедийный талант...
Пожалуй, только один человек безоговорочно, стопроцентно верил в правильность выбора — это был режиссер; его слово, как всегда в таких случаях, и оказалось решающим.
На что он надеялся?
Возможности актерского перевоплощения в кинематографе, как мы знаем, весьма ограничены. Что бы там ни говорили, а играет актер в кино чаще всего себя. Само слово «играет» вроде бы уже и неприменимо к современному реалистическому фильму. Не играет, а снимается. Эксплуатирует («е будем страшиться этого слова) свойства своей человеческой личности, внешние и внутренние. Чем содержательнее личность, чем полнее, напряженнее самоотдача, тем выше успех,
...В кинопробах Гурченко сыграла интересно.
Да, все-таки сыграла. Придумала себе голос, и выражение лица, и эту простоватую интонацию, и жест, которым опускала *на рычаг телефонную трубку: «Все. Привет...»
Тут было больше от искусства, нежели от жизни. Мы увидели не директора, женщину определенной судьбы, а актрису, талантливо, артистично, даже с долей юмора показывающую нам такой образ. В этом была даже 'Своя веселая дерзость: вот, мол, как я могу!..
Может быть, этот артистизм более всего и привлек режиссера Виктора Трегубовича, когда, проведя с Гурченко кинопробы, он сказал свое твердое «да».
Или же он все-таки увидел в актрисе какие-то черты, роднившие ее с будущей героиней?..
Начались съемки.
И здесь мы познакомились с актрисой Гурченко, которую до сих пор не знали.
Знакомая нам Людмила Гурченко по-прежнему пела и музицировала, поражая всех необыкновенной музыкальной памятью и слухом — в автобусе, по дороге на съемку, и на самой площадке, в свободную минуту, и вечером, в дружеском кругу. Временами ее отзывали из экспедиции для участия в каком-нибудь очередном концерте или
фестивале, а однажды и в самой экспедиции, в Пицунде, ей пришлось выступить с концертом для наших гостеприимных хозяев.
В тот вечер я впервые услышал ее с эстрады. Актриса исполняла музыкальные миниатюры собственного сочинения — слова и музыка Гурченко. И это было, без преувеличений, прекрасно. Со времен своей знаменитой лесенки «про пять минут» Людмила Гурченко проделала огромный путь как эстрадная артистка; жаль, что не все это знают.
Другая, новая Гурченко снималась тем временем в роли директора текстильной фабрики Анны Георгиевны. Она входила в «свой» кабинет (фильм снимался без декораций, в подлинных интерьерах) с этой самой папкой в руке, с выражением озабоченности, с грубоватым демократизмом в обращении с подчиненными... Она возвращалась «свою» квартиру и смотрела на взрослую дочь — пытливо, требовательно, уже догадываясь о каких-то «коллизиях» и ожидая признаний. И затем говорила с недоброй усмешкой: «Как это просто у вас получается: любила — разлюбила, любил — разлюбил!..»
Эта, еще не знакомая нам Людмила Гурченко неустанно работала, страдала от 'неуверенности в себе, мучила себя и других, день за днем вырабатывая не просто новые интонации, не просто новую походку, но как бы и новый взгляд на вещи— взгляд умудренного жизнью человека.
Мне кажется, даже в жизни, в быту она в эти дни становилась старше.
...Я много раз убеждался в родственности наших профессий — драматурга и артиста, сочинителя роли и ее исполнителя — то есть что значит исполнителя? — равноправного создателя этой же роли, проживающего всю ее заново, познающего ее, так сказать, на собственной шкуре.
Только мы двое, драматург и актер, знаем эту роль, эту жизнь назубок, знаем про нее нечто такое, чего не знает никто. Какую-то ее тайну,
И мне кажется, что, бывая на съемках, наблюдая работу Гурченко, общаясь с ней, я видел этот процесс рождения в муках нового человеческого характера. Он рождался на этот раз «е на бумаге, не в чьем-либо воображении, а наяву, в своей физической, телесной реальности. Вначале актриса шла еще на ощупь, ее вел за руку режиссер, случались досадные неточности; вдруг оказывалось, к примеру, что в сцене, где Анна Георгиевна гневается, актрисе недостает именно гнева, возникала эмоция другого качества и масштаба: «сердятся», «злится», а нам нужно было покрупнее: «гневается»! К счастью, и эту и другие неточности в дальнейшем удалось в значительной степени исправить.
И все-таки я жалею, что съемки фильма, как оно всегда и бывает, закончились как раз в тот момент, когда актриса достигла пика своей творческой формы. Это уж который раз на моей памяти: сцены, снятые а последние недели,— лучшие в фильме. В «Старых стенах» это, например, финальный проход героини. Он был снят буквально в последнюю минуту, когда картина была уже почти смонтирована. В сцене этой нет текста, есть только лицо, глаза Гурченко — Анны Георгиевны, и они, по-моему, убедительно и неподдельно говорят обо всем, что тут требовалось выразить...
Чтобы этого достигнуть, чтобы это нажить, нужны были месяцы работы.
И вот я думаю: откуда же все-таки, из каких жизненных источников почерпнуто все то, что стало плотью этого характера, созданного актрисой,— и материнская строгая мудрость, и зоркий директорский взгляд, и скрытая ярость уязвленного самолюбия в сценах с главным инженером — артистом Б. Гусаковым, и простоватый юмор, и растерянность, и мужская твердость решений? Неужели все это можно «сыграть»?
У нас не принято писать о частной жизни артиста, и это, конечно, правильно. И все же позволю себе нарушить традицию и ска1зать несколько слов о житейских материях, дабы с их помощью прояснить материи творческие. Думаю, что актриса не обидится на меня, если я скажу здесь, что ее путь — и артистический и жизненный — отнюдь не был усыпан розами. Феерический для своего времени успех «Карнавальной ночи», когда девятнадцатилетняя актриса буквально, что называется, проснулась знаменитой, сыграл в ее судьбе и свою роковую роль. Сколько лет после этого и режиссеры и публика хотели видеть Гурченко только в одном амплуа, только «с гитарой»! Последовали повторения. Удачи они, естественно, не принесли.
Пришли и годы забвения — жестокая плата за первый успех... И затем снова череда фильмов, ролей — часто случайных, иногда удачных, как, например, в «Рабочем поселке» режиссера В. Венгерова, и снова поиски, ожидания, надежды...
Сейчас у Людмилы Марковны хорошая пора. Она много и, по-моему, успешно снимается, выступает в концертах. Годы бездействия выработали в ней, по ее собственному признанию, жадность к работе: «Я не отказываюсь от ролей»... Сниматься, сниматься, пока зовут, пока приглашают. И всюду, в любой роли, каждый день — с полной отдачей, с безупречным профессионализмом, с максимальной требовательностью к себе.
У нее психология, быт, ритм жизни настоящего труженика. Работа, дом, четырнадцатилетняя дочь Маша... «Свободного времени не остается»,— говорит она о себе словами своей героини из «Старых стен». И еще: «У меня мужской характер».
И словами грубоватой, горькой частушки военного времени: «Я и лошадь, я и бык, я и баба,
Сейчас уже трудно сказать с полной достоверностью, что подвигло режиссера Виктора Трегубовича пригласить Гурченко на роль директора ткацкой фабрики Анны Георгиевны Смирновой в фильме <Старые стены>. Должно быть, вечная страсть художника рисковать. Ведь даже Анатолий Гребнев, автор сценария, совсем другую актрису себе представлял. Роль Смирновой и сегодня кажется абсолютно <негурченковской>, даже если иметь в виду ее новую экранную судьбу, которая со <Старых стен>, как известно, и началась. Ведь в арсенале актрисы характерность на одном из первых мест. В роли Анны Георгиевны это могло только помешать. И мешало.
Мы видели Гурченко в совершенно новом качестве - и ни на минуту об этом не забывали. Чувствовали актерскую работу, магию лицедейства там, где действительно нужна была <сама жизнь>. Гурченко <показывала> нам Анну Георгиевну и ее судьбу, которую по-женски прекрасно понимала!- чуть со стороны. Еще не срослась с ней кожей. Еще присматривалась душой.
Изобретательно придумывала ей любимые жесты, чуть грубоватую, тяжелую походку, манеру говорить резко и категорично, все ясно формулировать, и никаких тебе лишних нюансов, как и положено ответ работнику. Все это было где-то тонко подмечено, хранилось в закутках ее памяти и теперь пригодилось.
Это первая и, по-моему, единственная у Гурченко роль, в которой слово <органичность> было бы комплиментом самым неподходящим.
При всем том образ получился удивительно ярким и законченным. Он запомнился именно благодаря всем этим ее <придумкам>, характерной мелодике речи... Гурченко принесла в сугубо бытовой фильм уже полузабытый вкус актерской игры - если противопоставить это понятие актерскому существованию в кадре, пусть и правдивому, реалистичному, достоверному. Она и здесь сохранила за собой право целенаправленно обдумывать каждую деталь поведения, манеры, костюма, чтобы всякая краска и всякий оттенок несли некий смысл, обладали своей значимостью (не значительностью, а - содержательностью).
Все это она взяла с собой в <Старые стены>. Пригасила, настраиваясь на общий тон фильма, краски. Но все равно выглядела чуть более броско, чем допускал документированный фон картины, отснятой не просто в реальных интерьерах, но в интерьерах <деловых>, <производственных>, эстетически нейтральных.
Сценарий Анатолия Гребнева рассказал о женщине, в общем, одинокой, уже махнувшей, кажется, рукой на свое личное счастье и безраздельно отдавшей себя <делу>. Анна Георгиевна Смирнова воплощала не только прекрасные качества очень современного по типу <общественного> характера. Она выражала и оборотную сторону эмансипации - противоестественность для женщины такого <мужского> существования. Актриса Гурченко, женщина до кончиков пальцев, умеющая и пленять и завораживать, быть на экране и беспомощной и утонченно вульгарной, и нежной и совершенно по-женски коварной, надев деловой костюм Анны Георгиевны, чувствовала себя слегка не в своей тарелке. Усмиряла, укрощала женственность, загоняла ее в рамки...
Но оттого и возникало ощущение неестественности подобной аскезы для самой героини, которая, подобно многим ее современницам, искусственно и преждевременно отсекает - во имя дела, карьеры или самоутверждения, расчетливо или бескорыстно, сознательно или подчиняясь обстоятельствам - важную половину жизни. Натура героини была богаче и шире той судьбы, которую она себе уготовала.
Судьбы между тем прекрасной. Насыщенной большими делами. Наполненной важными заботами. Кино пятидесятых такие судьбы воспевало. Теперь пришла пора анализа.
Вероятно, это наложение индивидуальности актрисы на роль для нее контрастную тоже имелось в виду режиссером, когда, вопреки мнению худсовета, он предпочел именно Гурченко. Но, по-видимому, он не смог предвидеть, что
рядом с ней избранная им стилистика покажется графическим фоном для фигуры, сочно выписанной маслом. В фильме произошел непредусмотренный спор стилей и манер. Из него, на мой взгляд, победительницей вышла Гурченко.
<Старые стены> помнятся как монофильм. Нужно заглянуть в монтажный лист, чтобы восстановить в памяти имена (и тогда - лица) подчас очень хороших актеров, игравших рядом с Гурченко. Анну же Георгиевну помнишь до мелочей - во всем комплексе ее привычек, интонаций, перепадов настроения, во всей ощутимой сложности ее судьбы.
Роль стала поворотной для актрисы. Поворот этот мог случиться, как мы видели, уже и раньше, когда Гурченко сыграла в <Рабочем поселке> или в <Открытой книге>, даже в <Дороге на Рюбецаль> - там действительно уже <все было>.
Замеченными оказались <Старые стены> - и я думаю, дело не только в том, что Гурченко здесь впервые за многие годы сыграла главную роль картины.
Важнее то обстоятельство, что ее традиционный противник __ время - на этот раз стал ее союзником. Во всем нашем искусстве теперь чувствовалась потребность в более активном художественном воздействии. Кинематограф все чаще вспоминал о выразительных традициях Эйзенштейна и Довженко, о том, что актерская палитра неизмеримо богаче простого владения модными полутонами. Кино <прозаическое>, <повествовательное> начинало испытывать некую тоску по сюжету динамичному, по оценкам более ясным и определенным.
Фильм вышел на экран в разгар споров о <деловом герое>, на гребне новой волны <производственных фильмов>, вызывавших тогда столько надежд.
|